Георгий Семёнов - Путешествие души [Журнальный вариант]

Нет и не может быть даже капли сомнения, что подвиг вы обязательно совершите, потому что не родился еще на свет такой человек, который смог бы отказаться от торта, начиненного грецкими орехами и имеющего тончайший вкус неведомого до сих пор плода человеческой изобретательности.

Причем шоколадный цвет этого кулинарного чуда перемешается на разрезе с цветом кофе со сливками, а потом и клубничного мусса, слой которого в свою очередь перейдет в лимонную желтизну, заканчивающуюся тонким слоем поджаристой корочки, этим прочным фундаментом роскошного сооружения, на которое никак невозможно любоваться слишком долго.

Нет, друзья мои! Мы забыли русский праздничный стол. Меня спросил как-то один азартный старик, сравнительно недавно ушедший от нас в иные миры:

— А пробовал ли ты когда-нибудь закусывать водку, от холода которой туманится хрусталь, горячим черным сухарем с кусочком горячего костного мозга? А я, бывало, имел такое удовольствие... Или, например, паштет из рябчика с черной икрой? Где уж! Ты безнадежно опоздал, — говорил он, сидя со мной за бражным столиком в хорошем ресторане. — Ах, Зоя, Зоя... — запел он блатную песенку, истекая старческой жалостью ко мне, не вкусившему изысканного паштета.

Я не завидовал ему, познавшему многие ресторанные тонкости, понимающему толк в холодной водке и в изысканной закуске к ней. Все это, конечно, совсем неплохо, и я бы тоже не отказался...

Но все-таки! Что может быть изысканнее, вкуснее и душевнее домашнего стола, когда сама мастерица, не спавшая ночь перед праздником, усталая и счастливая, потчует тебя такими яствами, о которых покойный гурман, возможно, и не подозревал даже, обратив свой взор на другую жизнь и найдя, наверное, в ней тоже свое какое-то удовольствие. Нет! Кроме истинного удовольствия созерцать хозяюшку, которая именно для тебя, такого-сякого, готовила кулебяку с капустой, украшала селедку, пекла пирожки с мясом, колдовала над засекреченным тортом, не говоря уж о том, что еще летом в дождливый какой-нибудь денечек шла в лес за грибами и, отобрав лучшие из них, с безошибочной точностью сварив душистый маринад, залила им банку подготовленных грибочков, белых, подосиновиков, подберезовиков, потерявших в варке свой отличительный цвет, но вдруг вспыхнувших с новой силой, коснувшись секретной тоже дозы лимонной кислоты, подпущенной заботливой хозяюшкой в маринад. Для чего все это нужно ей? А для того, чтобы именно ты, такой-сякой, пришел к ней в гости, званный, как и все остальные, к праздничному столу, и ахнул, увидев и откушав разноцветных грибков, собранных в абрамцевском лесу.

Какое уж тут может быть сравнение с ресторанной прохладой, если даже подносят тебе там горячий черный сухарик с дрожащим на нем кусочком горячего костного мозга... Хотя, конечно! Совсем неплохо, конечно!

Почему бы не откушать и этого лакомства, если ты вдруг из буднего вечера захотел себе устроить маленький праздник и не для сытости пришел в ресторан, не за хмельным угаром, а для душевного смака, о котором мы тоже, увы, забыли совсем и даже думать перестали. А ведь было и такое в российских трактирах и ресторанах. Что уж тут говорить!

Даст Бог, наступят когда-нибудь времена, и мы, очнувшись, с тревогой вспомним о себе, поймем наконец, что тоже не хуже людей, очухаемся от будничного, кабы как торопыженья и посмакуем в свое удовольствие. Дай-то Бог!

А все-таки! Согласитесь со мной, пожалуйста, не обижайте сомнением. Домашний-то русский стол превосходил всегда и во всем любую кухню даже самого что ни на есть распрекрасного ресторана. Уж тут вы не спорьте со мной, пожалуйста, тут уж я зам ни в чем не уступлю, даже в самой малости. Такой уж я домашний, наверное, что ни на какие прелести не променяю радостное застолье, о котором столько уже слов наговорил, а ведь и сотой доли не успел донести от тех прелестей и тех услад, какие испытывает русский человек в кругу своих родных и самых близких людей, собравшихся на семейный праздник. Уповаю лишь на ваше воображение, с помощью которого вы сами дорисуете пиршественную картину, какая происходила когда-то в двух проходных комнатках любезного мне семейства Нечаевых.

А надо сказать, Дунечка Нечаева родилась очень давно, 16 января 1907 года. В тот день, когда гости любовались ее букетами из кленовых листьев, ей исполнилось девятнадцать лет. Со времени революции и гражданской войны советская власть отпраздновала уже восьмую годовщину. Нечаевы, даже самые старшие из них, потеряв богатства и распрощавшись с некоторыми близкими, которых не пощадили страшные годы, стали уже привыкать к тесноте и скромности нового быта, страдая лишь оттого, что заселенные в их дом жильцы были слишком нелюбезны, чересчур грубы и неопрятны. За исключением, пожалуй, небольшой семьи немцев, плохо говоривших по-русски, но являвших собой пример чистоты и аккуратности. Хотя чопорная старуха, которую звали Эмилией Карловной, выражала такое презрение во взгляде при встрече с Нечаевыми, так по-кошачьи громко фыркала, что можно было подумать, будто Эмилия эта Карловна со своим немецким пфыканьем больше других пострадала от русских эксплуататоров.

Татары были ласковы и приветливы, как если бы все время виноватились перед Нечаевыми, что заняли в их доме полуподвальные комнаты, в которых когда-то размещались кладовки.

Еврейская же семья, выносившая в жаркие дни стулья во двор и греющаяся всем кагалом под солнцем, знала только свои заботы. Казалось, всем им, от мала до велика, не было никакого дела до бывших хозяев, которым они частенько даже не отвечали на приветствия. Не от злобы, нет! А просто от постоянной внутренней озабоченности, в которой они изо дня в день пребывали, словно никак не могли понять, что произошло в мире и почему они получили так мало в результате всего случившегося — лишь две комнатки на первом этаже. Разве это справедливо?

А вот русские их соплеменники, те посматривали на Нечаевых с нескрываемой неприязнью, возмущались то и дело и, кипя неподдельной ненавистью к живым кровопийцам, которые, по их мнению, легко отделались, едва выносили соседство с ними, живя под одной крышей большого дома. Это были какие-то уж очень злые и непримиримые люди! Они жили очень бедно. Так бедно, что Нечаевы из сострадания отдавали им иногда кое-что из зимней одежды, особенно детям, вечно сопливым мальчикам и девочкам, у которых и сопли-то были отвратительно зеленого цвета, каких и не видели никогда раньше Нечаевы. Вместо благодарности — воровская цепкая взглядка, с какой эти несчастные оценивали подарок — теплый ли шарф на шею, подшитые валеночки, шерстяной башлык, завалявшийся на дне сундука с прадедовских времен, — все это они, бедные эти люди, брали, но злость, не дававшая им покоя, не утихала, а только разгоралась, как костер, в который подбросили сухого хвороста.

У Нечаевых жила хорошенькая дымчатая кошечка с зелеными, как весенняя трава, глазами. Была она ласковая и доверчивая, избалованная любовью людей, у которых жила. Кошечку эту, игривую, как котенок, поймали и повесили на бечевке прямо перед окнами Нечаевых.

Дунечка не проронила ни слезинки, видя такую жестокость, зная, кто это сделал (ей намекал на злодея татарский мальчик по имени Таер). Она сняла с ветки окоченевшую за ночь, с выпученными глазами и закушенным язычком в ощеренной пасти любимую свою кошку и, завернув в тряпку, закопала в углу двора, не видя ухмыляющихся сопливых рож, даже не думая о злодеях, как будто их не было на свете. Она спокойно и рассудительно как бы сказала себе: «Хорошо. Теперь мы будем жить без кошки. Она была очень хорошенькой, мы ее любили и даже думали, что она нравится всем другим людям. Но мы ошиблись. Тут уж ничего не поделаешь. Я им тоже не нравлюсь. Я даже больше не нравлюсь им, чем кошечка. Но меня убить они пока еще боятся. Вот и убили беззащитную кошечку, думая, что убивают меня. Они ошиблись».

Она подумала так, и ей стало дурно. Не могла превозмочь слабости и той тьмы, которая тошнотно окутывала ее, ослепляя, и она упала, уже не зная, что падает на землю и что все сопляки, наблюдавшие за ней из-за углов, из окон, из дверей сараев, испуганно попрятались, убежали, отвалились от своих окон, скрылись, как если бы отважились наконец-то и убили своей злобой фабрикантшу и трусливо сбежали, страшась ответа за содеянное. Такое огромное зло масштабами своими еще не умещалось пока в их мерцающем сознании, но ни тени раскаянья не испытывали и не испытали бы они, случись с «фабрикантшей» и в самом деле самое страшное. «Так ей и надо! — мстительно подумали бы они. — Подохла из-за какой-то кошки!»

Но слава Богу, этого не случилось. Дунечка, хорошея год от года, дожила до своих девятнадцати лет, и к ней — впервые в жизни! — был приглашен на день рождения Вася Темляков. Да не просто так, а в качестве жениха, которого мама хотела показать родственникам, устроив по такому торжественному поводу настоящий пир. Деньги она добыла в торгсине, продав свои камушки, оставшиеся от прежней жизни, и, как всегда, ничего не пожалела на угощения. Вася Темляков был по душе ей, хотя она и страшилась за судьбу дочери, потому что ее суженый был тоже, как и сами Нечаевы, человеком без будущего в новой истории России. Вечно будут чинить ему всяческие препятствия, как только заглянут в анкету — из бывших, из недобитых домовладельцев, пусть подождет, пусть пропустит вперед достойных, пожили в свое удовольствие — и хватит, назад его, в шею.